Как воды полночных озер За темными ветками ивы, Блестели глаза у сестер, А все они были красивы. Одна, зачарована богом Старинных людских образов, Стояла под звездным чертогом И слушала полночи зов. А та замолчала навеки, Душой простодушнее дурочки, Боролися черные веки С глазами усталой снегурочки. А та золотистые глины Любила весною у тела, На сене, на стоге овина Лежать ее вечное дело. Внезапный язык из окошка на птичнике Прохожего дразнит цыгана, То, полная песен язычника, Стоит на вершине кургана. И, полная неба и лени, Жует голубые цветы, И в мертвом засохнувшем сене Плывет в голубые пути. Порой, быть одетой устав, Оденет ночную волну, Позволит ветров табуну Ласкать ее стана устав. И около тела нагого Холодная пела волна Давно позабытое слово Из мира далекого сна. Она одуванчиком тела Летит к одуванчику мира, И сказка великая пела, Глаза человека секира. И в сказку вечернего неба Летели девичьи глаза, И волосы темного хлеба Волнуются, льются назад. Умчалися девичьи земли В молитвенник дальнего неба, И волосы черного хлеба Волнуются, полночи внемля. Она точно смуглый зверок, И смуглые блещут глазенки; Небес синева, точно слабый урок, Блеснет на зарницах теленка. Те волосы золота темного мед, Те волосы черного хлеба поток,
272
То черная бабочка небо сосет И хоботом узким пьет синий цветок. Поверили звезд водоему Ее молодые лета, Темнеет сестрой чернозему Любимая сном нагота. И кротость и жалость к себе В ее разметавшихся кудрях, И небо горит голубей В колосьях священных и мудрых. И неба священный подсолнух, То золотом черным, то синим отливом Блеснет по разметанным волнам, Проходит, как ветер по нивам. Идет, как священник, и темной рукой Дает темным волнам и сон и покой, Иль, может быть, Пушкин иль Ленский По ниве идет деревенской; И слабая кашка запутает ноги Случайному путнику сельской дороги. Глазами зеваки, иль, может быть, боги Пришли красивыми очами Все на земле благословить. Другая окутана сказкой Умерших недавно событий, К ней тянутся часто за лаской Другого дыхания нити. Она величаво, как мать, Проходит по зарослям вишни И любит глаза подымать, Где звезды раскинул всевышний. Дрожали лучи поговоркою, И время столетьями цедится, Ты смотришь, задумчиво-зоркая, Как слабо шагает Медведица. Платка белоснежный ковер, Одежда бела и чиста; Как пена далеких озер. Ее колыхались уста. И дышит старинная вольница, Ушкуйницы гордая стать. О, строгая ликом раскольница, Поморов отшельница-мать. Лоск ласк и хитрости привычной сети Чертили тучное лицо у третьей, Измены низменной она Была живые письмена. И темные тела дары, Как небо, светлы и свободны; На облако черной главы Нисходит огонь благородный. И голод голубого холода Оставит женщину и глину,
273
И вновь таинственно и молодо Молилась глина властелину. И полумать и полудитя, И с мглой языческой дружа, Она уходит в лес, хотя Зовет назад ее межа. Стонавших радостно черемух Зовет бушующий костер. Там в стороне от глаз знакомых Находишь, дикая, шатер. Сквозь белые дерева очи Ты скачешь товаркою ночи, И в черной шубе медвежонок Своих на тело падших кос, Ты, разбросавший волосы ребенок, Забыв про яд жестоких ос, Но помнишь прелести стрекоз. И ловишь шмелей-медвежат, Хоть дерева ветки дрожат, И пьешь цветы медовой пыли, И лазаешь поспешней белки, Тогда весна сидит сиделкой У первых дней зеленой силы. И, точно хохот обезьяны, Взлетели косы выше плеч, И ветров синие цыгане Ведут взволнованную речь. Она весна или сестра, В ней кровь весенняя течет, И жар весеннего костра В ее дыхании печет. Она пчелиным божеством На службу тысячи шмелей Идет, хоть трудно меж ветвей Служить молитву божеством.